В конце апреля в Берлине открылась выставка «No», организованная «Медузой». В этом проекте мы оглядываемся на события последнего десятилетия, свидетелями и невольными участниками которых стали сотрудники редакции. Изучив собственные заголовки, мы выбрали понятия, определяющие современную эпоху: от диктатуры и поляризации до страха и надежды. Каждая тема раскрывается через работы художников, а также истории журналистов и друзей «Медузы». Кроме того, мы выпустили невероятно красивую книгу о выставке (покупайте ее в нашем «Магазе»). В книге можно прочитать дополнительные эссе и монологи, посвященные темам выставки «No».
Мы публикуем один из этих текстов, в котором о цензуре рассуждает внештатная журналистка «Медузы», работающая в России, несмотря на неизбежные риски. Из соображений безопасности мы не называем ее имя.

Друзья и знакомые знают меня под одним именем, коллеги и источники — под другим. Никому из них я не могу рассказать всю правду о себе. Первым не стоит знать, чем я занимаюсь. Вторым — подробности моей личной жизни: в каком городе я родилась, в каком университете училась, где работала. Словом, жизнь журналиста, который работает в независимом медиа и при этом остается в России, похожа на шпионский фильм. 
Обычно все происходит на автомате, но иногда случаются сбои. На дне рождения близкой подруги незнакомый человек протягивает руку: «Привет, я Леша». В ответ я несколько секунд силюсь понять, как представиться — настоящим именем или псевдонимом. Все это время я пытаюсь проанализировать, может ли новый знакомый стать потенциальным героем какого-то материала? От этого зависит, какое имя я выберу.
Временами я чувствую себя патологической лгуньей. Человек рассказывает мне личные истории, а я не могу ответить взаимностью — и даже сознаться, что я чего-то недоговариваю. Это угнетает, я постоянно испытываю стыд. Когда мне пришлось придумывать псевдоним, я чувствовала себя максимально глупо. Мне надо было из ниоткуда выдумать какое-то имя. Я проходила разные этапы принятия этого — от разочарования и грусти до невероятной злости и усталости.
У меня есть редкая возможность делать важные вещи, не сталкиваясь с цензурой. И в отличие от коллег, которые были вынуждены уехать, я могу оставаться в привычных, комфортных условиях. При этом я чувствую себя самозванкой. То, чем я занимаюсь, это журналистика в изгнании — свободная журналистика. Но я сама — не в изгнании. 
У меня много знакомых, которые в России все еще работают в подцензурных изданиях. Эти журналисты продолжают бороться за каждую запятую, а из их текстов продолжают удалять куски, которые кажутся руководству тревожными. Я с таким не сталкивалась. Из моих текстов удаляют то, что скучно. Это не происходит по цензурным соображениям.
Объективные причины переживать из-за моей безопасности у редакции, конечно, есть. Журналисты в России действительно сталкиваются с преследованием, получают штрафы и тюремные сроки. Чтобы этого избежать, я работаю по протоколам безопасности. Номер адвоката на всякий случай выучен наизусть.
Но следовать протоколам бывает сложно. Например, мы с редакторкой держим связь в мессенджере Signal. В России он не работает без VPN — это не очень удобно, но в других мессенджерах мы не переписываемся из соображений безопасности. У меня на телефоне три разных VPN — когда один сбоит, я переключаюсь на другой. Постоянно приходится жонглировать этими сервисами, и бывает такое, что на какое-то время я, по сути, остаюсь без связи. В такие моменты моя редакторка в невероятном стрессе и думает, что меня уже нужно откуда-то вызволять. Из-за моей безопасности она переживает гораздо сильнее, чем моя мама и я сама. 
Независимого журналиста в России в любой момент могут раскусить, но долгое время я совсем не чувствовала страха. Я даже задавалась вопросом: не психопатка ли я, раз не боюсь? Впрочем, постепенно страх начал проявляться — и тем сильнее, чем чаще близкие спрашивали, не боюсь ли я и достаточно ли мер безопасности принимаю. В какой-то момент я даже попросила не спрашивать меня об этом. Просто на автомате краем глаза смотрю, не следит ли за мной кто-нибудь, нет ли вокруг подозрительных людей. И убедившись, что их нет, просто живу свою жизнь и делаю работу.
В начале войны я думала, что люди поддерживают войну, потому что не знают, что происходит на самом деле. Тогда мы с моей подругой стали печатать антивоенные плакаты с лозунгами вроде «Нам нужна любовь, а не война!» и расклеивать их по улицам в центре Москвы.
Было такое, что мы успевали отойти всего на несколько десятков метров, как рядом с плакатом останавливался человек и сдирал его. Не сотрудник коммунальных служб, а обычный — хорошо одетый, вероятно, образованный и состоятельный — человек. Это сильно деморализовало. Оказалось, проблема не столько в том, что журналисты не могут рассказывать правду о войне, сколько в том, что люди, которым эта правда адресована, не хотят ее слышать.

, живет в России
Ее имя мы не называем из соображений безопасности